Воспоминания живых сухумчан: Таня, Горожанка

С начала двадцатого века все поколения моей семьи прошли через войну. Прадед, покинувший страну в лучших традициях булгаковского "бега", с последним белоэмигрантским пароходом, дед, раненый во время боев за Кавказ (тот самый Кавказ, на котором его, пятьдесят лет спустя, пришлые из соседней области картвелы называли русским оккупантом), и пришедший с фронта лишь в сорок шестом, победа застала его часть в центральной Европе. Мама, моя мама, до девяносто первого знавшая как выход из всех бед взмах руки, которым она подзывала такси, чтоб не опоздать на работу. Застенчивая до кажущейся надменности библиотекарша с любящими родителями, чей труд обеспечил безбедное и беззаботное существование и ей, и ее позднему единственному безотцовскому ребенку...обеспечил БЫ ей и мне, не случись война, стыдливо называемая российскими сми грузино-абхазским конфликтом.

О чем она думала, оказавшись один на один с толпой стариков, витающей в облаках дочкой-подростком и большим домом, ставшим предметом зависти и посягательств новоприбывших, называвших себя громкими именами и должностями и в подтверждение этого поигрывающих небрежно висящим под мышкой автоматом? Скорей всего, включила защитный режим, выведя на поверхность лишь необходимые для выживания мысли, слова и действия. Иногда мне кажется, что она в нем и осталась: уйдя однажды, очень сложно вернуться.

А тогда она научилась сажать фасоль и разводить кур - поверила бы она в это двадцатью пятью годами раньше? Не пропускавшая ни одной премьеры в Мариинском театре, влюбленная в Ленинград студентка. Десятью годами раньше? Отчитывающая заместителя директора почтового ящика за невовремя сданную книгу, отчитывающая так, что тот, впечатленный, мчался за тбилисским шоколадом, марочным коньяком, рукой и сердцем, несмотря на то, что немолода, несмотря на то, что с ребенком. Это было в прошлой жизни, а в этой были ежедневное приготовление пищи в наскоро сооруженной кухне с костром вместо печи, попытки уехать, или хотя бы втолкнуть меня на уходящие в Сочи баржи, на которых вывозили награбленные машины в Россию гвардейцы мхедриони. Людей сажали по остаточному принципу, под "сажали" я разумею стояние в обнимку, как метро в час пик, невезучим доставались места у поручней и их, бывало, выталкивали. Ничего, в ноябре купальный сезон в Сухуми никогда не закрывался. О везении и невезении эти люди могли поразмыслить позже, когда стало известно, что одна из трех уходивших барж была потоплена, возможно, та, с которой вытолкнули их. В Сочи бархатный сезон той осенью тоже был омрачен - иногда море выносило трупы.

А мы тем неудавшимся для поездки вечером пошли домой - я, мама и дедушка, провожавший нас. Где-то он раздобыл буханку черного хлеба и мы попытались ее съесть. Это была хлебобулочная продукция не "для своих". Свои всегда купались в продуктовых наборах из гуманитарной помощи. Первой осенью те, кто еще помнил нас, иногда заезжали с пакетами крупы и масла, стыдливо отводили глаза и быстро уезжали, отказавшись пообедать. На Кавказе не пригласить гостя к обеду... Так вот, этот хлеб, который мы отщипывали по пути домой - его готовили из муки, выметенной с полов пекарен. Я точно знаю, что такое "поскрести по сусекам". И не завидую хитрой лисе, сожравшей колобка, то еще удовольствие.

Хлеба вскоре не стало совсем, равно как и масла (последнее поступление его вообще оказалось машинным), круп, сахара. Забегая вперед, скажу, что банку сгущенки к моему двеннадцатому дню рождения мама выменяла на мои же "на вырост" туфли, дивные, как мне казалось, бархатные с серебряными пряжками. Почему-то считалось, что они лежат мне на выпускной (бред. а если б у меня нога не до тридцать седьмого, а до сорок первого отросла?). Совсем безрадостно. Нет, те, кто имел свои земельные участки и не ленился их возделывать, никогда не голодал. Хоть вареные листья капусты-лахана, по весне, когда все закончилось, а новое еще не выросло, у нас были. Хуже было тем, кто жил в городе и не имел родственников в деревнях, расположенных в сторону Ингури.

Первая мысль, котрая приходит мне в голову, когда я вижу пентхаусы на новостройках Сити - боже, как же они будут, если отключат коммуникации?! Представьте. вы в своей квартире. Без света, без газа, без воды. Долго. Год. Если хотите жить, вы поставите печь-буржуйку, которую будете топить наломанными во дворе ветками, а потом мебелью, вынесенной из покинутых квартир соседей. вы возьмете ведро и пойдете через весь город за водой к роднику.

Зима была на редкость холодной для субтропиков, снег лежал почти неделю. В нашем доме, была печь, которая обогревала все спальни и на первом,и на втором этажах. Они, кстати, как и до войны, не пустовали. Только занимали их не многочисленные родственники-друзья, шумные, обгоревшие, одуревшие от солнца и вина, а тихие, бредущие из ниоткуда в никуда люди, чьи дома УЖЕ сгорели или были заняты другими. Один такой, набожный, сутулый, несущий всем благую весть о том, что Абхазия - страна Пресвятой Богородицы, ел почему-то только из кастрюли и тайком. А брезгливость из моей мамы не могло вытравить ничто - на страдала. А таких как он, сотни, тысячи. Люди сходили с ума - изнасилованные на глазах друг у друга матери и дочери, заподозренные в подпольном богатстве изощренно пытаемые старики, мальчики-студенты, загнанные на фронт и лежащие в лихорадке неделю после своего первого убийства. 

Так вот, к моим тезкам - горожанам. В перемирие перед решающей битвой за город начала работать школа. Мы должны были проучиться две недели за потерянный год, сдать символические зачеты и перейти в седьмой класс. Моя преподаватель русского (впрочем, она вела половину предметов, учителей осталось немного), молодая мать-одиночка, заброшенная в райскую страну по распределению после института, на втором же уроке упала в обморок. Я, со своей невытравимой наивной любовью к пикантностям пришла домой и сообщила, хи-хи, что русчика беременна. Моя мать носилась по огороду, судорожно обрывая и выкапывая все дары осени, созревшие к тому времени и заставила деда забить курицу. Голодные обмороки не были редкостью. На следующий день пять километров до школы мы топали под тяжестью продуктов. До сих пор непонятно - чем же питались одинокая женщина с ребенком прошедший перед этим год? Выжили ли они во время последних боев за город? Я даже не помню ее фамилии. 

Весной мою мать ранило. Со снарядом, выпущенным "своими" же, случился сильный недолет и он упал рядом с пристройкой ко второму нашему дому, в котором жили бабушкины сестры. Со старушками ничего не случилось, а у мамы, которая находилась у них в тот момент, были осколочные ранения и, как выяснилось намного позже, разрыв селезенки. Как только обстрел закончился, я вынырнула из-под кровати со множеством матрасов и одеял, (не надо смеяться - подобное убежище не спасает от прямого попадания, но хорошо защищает от осколков на излете) и побежала во двор. Я быстро научилась не обращать внимания на воющие снаряды - если слышишь этот звук, значит, МИМО. В этот раз воя не было, снаряд летел практически на нас, и взрыв был, заложивший уши. Побежала на двор, на бегу отругала не думавшего уходить в дом дедушку, и увидела пыль на пригорке. Зачем они подметают - пронеслось у меня в голове. Потом я их увидела, они шли сами. Я, конечно, испугалась крови. Как я орала, я никогда так больше не заору, я кричала на всех языках, всех, забытых сейчас языках моих соседей. 

Врачи говорили (позже-позже), что с разорванной селезенкой выжить было шансов мало. Но есть вещи, которых лучше не знать - больницы были забиты ранеными солдатами, ее бы никто не поместил на стационар. Лечил хирург-сосед. Без рентгена, узи, с минимум украденных им от военных нужд лекарств. И бабки-соседки, вечно бормотавшие под нос старые носатые ведьмы, молча приносили в баночках снадобья, от которых раны переставали гноиться и затягивались волшебным образом. 

По понятным причинам я не очень люблю салюты. А между вспышкой молнии и раскатом грома почему-то считаю секунды. Когда обстрел велся не по нашему, а по-соседнему району, было очень интересно вычислить по какому именно, считая секунды от звука выстрела до взрыва. Но самое фееричное шоу транслировалось на протяжении зимних месяцев, когда город бомбили. Для ночного ориентирования на местности пилотам и людям с дивной специализацией бомбометателей необходимо освещение. Перед бомбежкой выбрасывались парашюты с подвешенными на них файерами. Они дооооолго спускались к земле. Феерично красиво и жутко. Ядерная зима в субтропиках - интересно, а что им было видно сверху в этом белом свете? 

Понять бы, что делала я? Когда всех моих друзей-соседей вывезли потихоньку в более безопасные места...Эка, тебя тоже вывезли, дядя приехал за тобой и провез через все посты и заминированные дороги домой, в Гали. Два с половиной года назад ты погибла в аварии на Каширском шоссе. Единственная из четверых, находившихся в машине. Сейчас бы тебе было...25? 

Понять бы, что делала я? Когда всех моих друзей-соседей вывезли потихоньку в более безопасные места, я ушла в и без того часто посещаемую параллельную реальность. Несколько месяцев я лежала на кровати, или, в спокойные дни, на улице в шезлонге, и читала то, что положено читать в двенадцать. И то, что не положено, тоже, мне разрешалось читать все книги в библиотеке. В движение приходила после пятнадцатого пинка от матери или тихой просьбы дедушки. Механически шла на родник за водой (как сейчас помню любезно пропускавших меня набрать воды без очереди солдат, уже, естественно, не мхедриони, а больше из своих, часто встречались и соседи. Но бляяяя.. кто меня отпускал, двенадцатилетнюю, ногастую и почти грудастую в такой короткой юбке за водой?! Наверно, мамина программа выживания давала сбои. А потом шла, считала шаги, и мне было тяжело, но "люди из города приходят пешком с ведрами за водой и несут по пять километров" было убийственным аргументом. Механически, размышляя об отношениях Марго с де Моллем, Скарлетт с Рэттом и прочих жизненных неурядицах близких мне людей, полола грядки, поливала, копала, кормила животных... Да, я люблю животных, у каждого свой характер, своя мера ума, своя судьба, в конце концов... Но кто скажет мне, что животное - не пища, никогда по-настоящему не был голодным. 

Я не помню по фамилиям, плохо помню по-именам, но мне кажется, что я узнаю каждое лицо - соседа, которого, как и многих работоспособных невоенных насильно заставили убирать разлагавшиеся после весенних боев трупы на Гумисте, разделявшей армии. По военным стреляли с той стороны, а у гражданских, немолодых, был шанс выжить. Он и выжил. Только поседел за три дня. Я помню, хоть и не видела никогда, абхазку-снайпершу, засевшую в высотках нового района с приходом мхедриони и неделю державшую этот участок. Я видела ей подобных потом, по ту сторону линии фронта - семнадцатилетние, грязные, с оружием в пол их роста. Я помню абхазский хор, песнь которого разносилась над городом в день прихода грузин, запись играла до тех пор, пока не захватили телевышку. И тот, кто играл на пианино, на весь затихший Бараташвили, кто он был? Ходила легенда, что это пришедший уже в качестве солдата студент музучилища, влюбленный в девушку, жившую в этой квартире до войны. Пропущу много, не расскажу о многих, но иначе затянется и без того затянутая история. 

Абхазское наступление в сентябре началось, когда я была в школе. Не дожидаясь прихода родителей, я бросилась домой, в школе нам сказали не оставаться. Кажется, во время этого бега я встретила всех, кого могла, и которых никогда не увижу - знакомые, оставшиеся в городе, шли навстречу с одной фразой - где родители? беги домой. 

Мы перешли в дом соседки, в чьем распоряжении был более похожий на бомбоубежище подвал. В доме осталась только женщина, жившая у нас в то время, врач из местной больницы. Она уходить отказалась. Еще раз о странностях наших гостей - она все время мыла руки. Они всегда были красные и сморщенные. 

Несколько дней, между обстрелами, грохотом танков и бтров и еще более пугающим затишьем, ждали... наша дорога была вторым подступом к городу после моста через Гумисту. Ночью прибежала наша жилица со странной формулировкой - кухня горит. Забыв про обстрел, про то, что мы не знаем, чья власть на нашей улице, все бросились к нам, два дома ниже по горе. Мне выходить не разрешили, что с легкостью было проигнорировано через конторольные пять минут, пока обо мне забудут. Спустившись через лазы в заборах, я осталась на территории дома моего крестного - следующий за нашим вверх по горе, он был отличной смотровой площадкой. Наш дом горел - засушливое лето, крашеное дерево второго этажа финского дома, слегка разрушенного от попадания снаряда гаубицы со строны кухни. Если б не огонь, все бы можно было починить. Сначала тушили остатками дождевой воды из бочек, потом обреченно вытаскивали вещи,так никому впоследствие и не пригодившиеся. Мне никогда не снился этот дом сгоревшим. Я хожу по нему, вспоминаю все свои детские тайники и любимые места (я мало сказала о дедушке, хотя он был лучшим мужчиной в моей жизни. От первого его рассказа об огоньках на машинах до последнего разговора в девяносто девятом...не буду говорить, о чем разговора, но с мамой я о таком никогда не разговаривала). Любила я в детстве топить печь. Даже пугала маму своим желанием стать истопником. Вот я вижу рассыпаный уголь на пути к печке. Картинка реальней, чем в жизни. 

Иногда я приезжаю, мне говорят, что дом сгорел, а я иду, и вижу, что он цел, захожу, а в нем сгоревшие полы, я балансирую по перекрытиям между этажами, и думаю: ничего, постелим пол... покрасим его красной краской, как и было. Что же снилось дедушке, построившем его собственными руками? На самом деле там ничего нет- остов первого этажа с проросшими, уже большими плодовыми деревьями. у нас был прекрасный сад - дед-агроном всегда знал, что и куда сажать. Среди этих развалин и зарослей - мраморная лестница в никуда. Трудно представить что-то более дисгармонирующее с добротным домом в финском стиле, но чей-то это был каприз - лестница из мрамора. Странно, что ступени до сих пор не растащили. 

Дом догорел, три женщины, старик и ребенок (мне так странно называть себя ребенком) сидели в соседском подвале и ждали. Попробовали выйти в сад за инжиром, кто-то, находившийся выше по горе, начал стрелять. Специально, или у его страха были глаза велики?

Пришел сосед-грузин. Печально сообщил, что уезжает и попросил взять сумочку с дорогими его сердцу вещами на сохранение. Меня попросили перенести ее в дом. ОРУЖИЕ! -брякнула я, удивившись тяжести "сумочки". На меня цыкнули, попросили заткнуться и не мельтешить. Сумку в дом я не занесла, оставила у входа. Вечером коза прогрызла сумку и из нее посыпались патроны. Вздумай мы обороняться, аресенала, хранящего там, нам бы хватило вполне. Сумку закопали на огороде. Вполне нормальное явление, что с приходом другой силы, дома обыскивались и найденное оружие привело бы к нежелательным вопросам. впрочем, вопросов много бы не задавали. ПРЕВЕД, СОСЕД! 

Прошло еще...часов...дней... Пришли казаки, интеллегентные, насколько позволяет война, познакомились. Вернулись, принесли поесть. Их первый приход я проспала, меня не смогли разбудить несколько человек - всегда сплю, когда у меня стресс, даже малой величины. Помогает, советую. К нашей хозяйке пришел ее крестный сын, сражавшийся на стороне абхазов (брат его сражался на грузинской, так сложилось...). Предложил ее вывезти - линия фронта была парой домов ближе к городу. Она отказалась, сказала, чтоб вывозили нас. Со старшими не спорят. Попрощавшись с дедушкой (в дом к бабушкам не успели бы), не зная, увидимся ли, оставили своих и уехали. Последнее, что я помню, оглядываясь на свою улицу - разбросанные вниз по ущелью фотографии из альбома семьи моего крестного. Они давно покинули дом, но кто-то уже успел в него проникнуть. Вплоть до маминого возвращения в октябре мой ироничный, образованный, и несколько даже анархичный дед ходил в церковь. Собирался идти по дороге, по которой нас увезли, чтоб отыскать и похоронить. 

А увезли нас на машине, забравшей солдат со смены на передовой - уставшие, бородатые, с безумными глазами люди, чья национальность непонятна, да и не важна. Проехав километров десять, машину развернули по рации - бои шли кровопролитные, незадействованных людей быть не должно было. Нас высадили, наскоро извинились... Мы остались вдвоем, не считая убитых, хоронить которых было некому. Сентябрьская жара, разбитая горная дорога, сладкий запах разлагающихся тел и ни одной машины на дороге. Влево-вправо уходить не стоит - заминированная местность. Раздался шум мотора, глотнули мы еще фанты и остановили, бросившись под колеса, проезжавшую скорую. Битком набитая ранеными разной степени тяжести, машина нас подобрала. Светская беседа, она и на Кавказе светская беседа - нашли общих знакомых, я, как всегда, сболтнула что-то лишнего - поездка была приятной, к виду крови к тому моменту все уже привыкли. пару раз по скорой стреляли - зачистку оставшихся снайперов еще не провели. 

Высадили нас у поста, откуда забрал нас любезный, но немногословный военный, хрен знает в каком чине, погон со звездами не носили, но на волге с собственным водителем. С этого момента меня все время пытались накормить. Разворачивал какие-то бутерброды, мамой клялся, что обидится, если не съем - сжевала кусочек, героическим усилием проглотила. высадили нас в Гудауте, у пункта приема беженцев. Это унизительное слово преследовало нас несколько лет - до получения гражданства РФ. Пункт был закрыт, оказывается, начавшийся в семь утра день, один из самых долгих в жизни, пролетел. Без особого волнения решили пересидеть ночь на лавочке напротив - после пережитого, тишина, нарушаемая мирными звуками, была лучшей гарантией безопасности (Да, шум передовой похож на многоголосное пение, так чередуются вскрики бойцов.) Присели, вздохнули - посмотрели друг на друга с осознанием собственной все еще живости. Подходит мужчина, интересуется, что и как, быстро представляется (я обязательно вспомню фамилию - абхазец-журналист), зовет друга с машиной и везет нас в какую-то столовую кормить. Опять с трудом из вежливости съедаю пару ложек супа. Устраивает нас на ночлег. Попутно выясняется, что устраивает нас он к себе в номер (многие вынужденные переехать с абхазскими властями люди размещались в военных пансионатах.) Есть сосед по номеру, но он воюет, сегодня его не будет. Война кажется совсем далекой. Мгновенно засыпаем. Среди ночи стук, открываем дверь, на нас в ахуе, иначе не назовешь, пялится осетин в годах с чумными глазами. Неожиданно отпустили на отдых. Объясняем. Забирает свои мыльно-рыльные принадлежности, уходит. Утром нас снабжают деньгами на билет до Сочи. 

В Сочи родственники - половине из них моя щедрая небедная бабушка помогала деньгами всю жизнь. Нам деньги не нужны - остаться на сутки, продать золото, зашитое в юбке и ехать дальше. Находим дом, звоним в дверь, шуршание...тишина. Ожесточенная мать садится у подъезда с заявлением, что не уйдем. Ловим младшего сына, возвращающегося из школы. Наивный мальчик приводит нас в дом. Хозяйка встречает нас фразой ."..О! А мы думали, вас убили... "с характерной кубанской протяжкой. Мать разворачивается, уходим. Перестав быть вожделенным жильем с трехразовым питанием в солнечном краю и мандаринами по осени, мы потеряли очень многих знакомых и родственников. Мы нашли немногих, но очень верных и сильных людей, иногда совсем неожиданных, но оттого не менее теперь близких. 

Два дня живем у других родственников, седьмой воды на киселе. Слушаю кассетник сына, он любит группу "Браво", я удивляюсь, как все просто. 

Мать отвозит меня на год в Днепропетровск к крестной, а сама, посетив разрушенный почти до основания Сухуми, едет в Москву. В Москве легкие и быстрые деньги, в Москве богемный мамин дядя-художник, в Москве, говорят, у всех все хорошо. Начинается девяносто четвертый год.